Колесница

Значение: ожидается обновление

Однако хочется вернуться от прекрасных мечтаний к грешной человеческой природе. Перед нами Колесница, мучительная раздвоенность земного и небесного, плоти и духа, зверя и Бога.  «Я — царь,  я — раб, я — червь, я — Бог!», а проще «Я — человек».
Мы снова сменим сословие, вернемся к дворянству. Перед нами сын офицера – Михаил Александрович Врубель (1856-1910).
В гимназии увлекался естествознанием, историей средневековья, недолго учился на юриста, глубоко изучал Канта. В Академии художеств занимался у Чистякова вместе с И.Е. Репиным, В.М. Васнецовым, В.И. Суриковым, В.Д. Поленовым и В.А. Серовым. Первым начал ломать академические каноны живописи, не следуя при этом никаким западным или восточным образцам, напугал все художественное сообщество, от его эскизов росписи Владимирского собора отказались как от «нерелигиозных», заболел душевной болезнью и умер.
Две могучие силы разорвали его душу. Прекрасный демон упал, роняя цветные перья из обожженных солнцем крыльев.
Сюжет, процитированный мною в карте, входит в цикл панно для готического кабинета А. В. Морозова. Художник сотрудничал в работе над росписями особняков семьи Морозовых с архитектором Ф.О. Шехтелем. Шехтель как и Врубель родился и учился в Саратове. Врубель происходит из обрусевших поляков, Шехтель из обрусевших немцев. Даже рисованию и черчению они учились у одного и того же гимназического учителя Андрея Сергеевича Година. Общие корни, общие интересы, общие поиски. В результате то, что было создано, хорошо вписывается в рамки стиля модерн или арт-деко.
Однако и в случае с художником, и в случае с архитектором поиски стиля шли совершенно самостоятельно. Так же как во всей остальной Европе, творцы пытаются здесь с другой стороны штурмовать окаменевшие каноны Академии. Линии так же как у классиков рассчитаны математически, но математика в разы более сложная. Никаких прямых – эвольвенты, циклоиды, спирали. Естествознание, попытки понять и расчислить природу вдохновляют Врубеля и Шехтеля так же, как они вдохновляли западных собратьев. Лучше всего этот порыв описан у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» “Да, папаша Леверкюн был мыслмтелем и созерцателем, и его исследования, если можно говорить об исследовании там, где все сводилось к мечтательному умствованию, всегда принимали определенное, а именно – мистическое или смутно-мистическое направление, в котором, думается мне, почти неизбежно движется человеческая мысль, стремящаяся постичь природу.”. И так же как в романе, он кончается трагически. Но надежда на покорение этих сил остается, ведь жил же на свете загадочный доктор Фауст, писал о нем загадочный министр Гётё, создал же свою систему мира великий алхимик Ньютон. Однажды в его колбе сверкнул тот самый камень, который многие поколения алхимиков искали до него и позволил ему создать целостную систему, ставшую основой для будущего мирового порядка. Разве не достаточно было такого примера, чтобы вновь и вновь разжигать огонь в тигле, отпускать свои чувства и мысли на поиски в самые дальние области неизведанного? Основной оппонент Ньютона Лейбниц состоял на службе у Петра I. Это я напоминаю на случай, если кто-то опять заведет старую шарманку «Россия – не Европа». Войны, ссоры, разные режимы управления, различия церковных обрядов не отменяют общности мысли и веры. Да, мы далекая европейская окраина, да, у нас больше особенностей, чем у центральноевропейских народов, но и среди них идет непрерывное выяснение, кто более европеец, вот такая уж часть мира. Из той же книги («Доктор Фаустус») «…определение Европы как арены воинственных катаклизмов, утверждение, что люди этой части света объединяются лишь одной идеей – ведения войны,…»
Ни Врубель, ни Шехтель не оглядываются на освобожденный и оттого становящейся все более активным народ. Они ориентированы только на элиту европейской мысли. Вот здесь стоит уточнить. Многие художники учились за границей, но чаще всего это был Париж. Суетный и революционный шумный Париж задавал тон в европейском искусстве. От него старались не отставать, и иногда обгоняли. Тамошние художники ломали каноны и правила, учили этому других, но старались удерживаться в рамках изящного, салонного. Немедленно находился на Моне Ренуар, на Сезанна Пикассо, все уравновешивалось, укрощалось. Дикий Матисс оказывался по здравом размышлении вполне приемлем для академиков, ведь если все его дикости лишь игра, то почему бы им и не быть?!
Врубель учился напрямую у Византии. Никакого покрывала столетий не наброшено для Врубеля на европейские конфликты. Он приезжает в Венецию и изучает византийскую и раннеренессансную живопись и мозаику. Без скидок, без нежного галльского флера. Он смотрит в воды древней лагуны, собирающей много веков всю средиземноморскую муть, и  подготавливает эскизы для православного собора. Он ищет правду в красоте, препарирует красоту, создает красоту, живет чем-то запредельным, что есть сущность красоты, и при этом точно вынимает на свет темные порывы Анны Карениной в своей иллюстрации к Л.Н. Толстому,  опровергая все толстовские моральные излияния. Красота и мораль сталкиваются внезапно, а полем столкновения становится душа художника. «Мирискусники» по западным рецептам пытаются уравновесить его изящными ретроспекциями, маркизами и арлекинами, а потом просто вычеркивают из памяти. Что из того, что его способ препарации формы несомненно отозвался кубизмом, одним из самых революционных и глубоких направлений искусства 20 века?! Он был слишком бурным, слишком сильным и необузданным, бескомпромиссным.
А здесь мне придется признаться в пристрастности! Я всегда, с раннего детства любила Врубеля. Первая работа, которая меня поразила, была «Роза».   Ничего особенного – цветок в стакане, но сквозь цветок проступала сама формула красоты. Как когда-то импрессионисты стали пытаться понять и передать игру световых и цветовых пятен, создающую все то, что мы видим, так Врубель первым попытался  понять и передать наш анализ этой игры и фиксацию формы, выделение формы из хаоса в порядок. Раскрепощенному зрению и впечатлению (impression) он попытался противопоставить нормы левого полушария: строгость и упорядоченность. Вдохновению – формулу, гармонии – алгебру, чувству – разум.
Строго в соответствии с принципом Колесницы пытается он контролировать и согласовывать рвущие его душу порывы. Самые странные и причудливые формы укрощать расчетами и математической записью, окультуривать, приручать стихийные хаотические силы. Конечно, он пугает окружающих, потому что они стараются не иметь дела с этими силами, понимая все опасности, но результат – новые освоенные области, всем нужен, поэтому Врубель не только не забыт, но и далеко еще не освоен последователями. К нему обращались вчера: «Настоящего же поэта словарь часто сам ведет, и он не смущается, что написал стих, которого и не ожидал. Сердце подсказывает — так хорошо. Но сколько художников полагает — ничего, зритель — дурак, и так пройдет. И проходит. Все проходит. А Суриков не проходит, Врубель не проходит. Сверхъестественно тончайший Леонардо не проходит, сверхъестественно грубейший Ван Гог не проходит. Искренность не проходит. Она навеки.» (Анчаров «Записки странствующего энтузиаста»), и само собой, к нему не раз обратятся завтра.