«Отшельник» - странник, в русской народной культуре, это знаковая фигура. В образе пришедшего откуда-то чужого старичка в народных легендах появлялись святые, сам Бог, или же «нечистая», природная сила (лешие). Здесь, в карте «Отшельник» для нас будут значимы, конечно, святые, духовные люди. В огромном количестве легенд такой путник помогает попавшему в беду человеку. Это обычно старик или старушка, которые приходят откуда-то или встречаются на пути, заведомо «чужие», подчеркнуто неизвестные – что делает их персонажами «потусторонними», сакральными. Часто к описанию добавляется нищенский статус и вид путника. При этом общей темой таких легенд являлось положение о том, что Бог (Христос) и святые действительно ходят по Руси в виде нищих, останавливаются на ночлег, просят подаяние, а затем – исходя из того, как люди с ними обращаются – или вознаграждают, или наказывают их. В других случаях такая встреча становится основанием для возникновения святого места: источника воды или рощи, почитания отдельного дерева. Но в качестве наказания жителям святой может и разорить или проклясть прежде обильный ресурс. Чистота души, проявляющая во внезапно знаковом поступке, является единственным важным божественным мерилом в этот момент. Такой Отшельник – не эскапист, это внутренняя мера чистоты и праведности, искренности перед собой и миром в нашей душе.
От дизайнера
А.Эфрос писал о В.Фаворском, но еще больше это подошло бы Павлу Николаевичу Филонову: “Она [история] приготовляет им пещеру, запрятывает их туда, плотно укрывает дверь, трещит морозом и метет метелицей, засыпая дорогу... Потом наступает положенный историей срок и час. Из пещеры выходит нелюдим, поднимая над собой свое искусство, как отшельник - крест. Мир сразу гулко и кряжисто ахает. Его потрясает столько же косматость пещерника, сколько и сияние его мастерства. Грохочет и трубит слава”
Филонов, художник-отшельник, аскет и духовидец, едва ли не с первых своих работ ищет универсальную формулу мироздания. Отдельно он пишет "формулу весны" и "формулу революции", "формулу пролетариата» и "формулу империализма» даже формулу семьи в "Крестьянской семье". А в работе "Колхозник" он пишет формулу созерцания. Это портрет грубоватого немолодого мужчины, идущего над рекой. Глаза у мужчины открыты, но в них свет нездешний, свет мыслей и формул. Они смотрят, но видят что-то невидимое другим, они сияют как небеса, живут отдельной внутренней жизнью.
Это еще один мещанский сын в искусстве, так же как и К.С. Петров-Водкин. Но его судьба менее счастливая. Он родился в Москве, мальчиком танцевал в московских театрах, выучился в Петербурге в живописно-малярных мастерских, несколько раз пытался поступить в Академию художеств, поучился при ней вольнослушателем, но ушел.
Он сблизился с Велемиром Хлебниковым и разделял его попытки проникнуть в основы языка. Только художник препарирует язык цвета и линии. В 1916 его мобилизовали, он воевал сначала с немцами, потом с мировой буржуазией, был председателем Исполнительного военно-революционного комитета Придунайского края в Измаиле, в 1918 вновь возвращается к выставкам и холстам. Читает лекции в Академии художеств об аналитическом искусстве, пишет «Декларацию „Мирового расцвета“» где говорит, что, кроме формы и цвета, есть целый мир невидимых явлений, которые не видит «видящий глаз», но постигает «знающий глаз».
Увы, невидимые явления стихающему российскому миру больше не нужны. Железной рукой наводят порядок в искусстве чиновники-художники сначала АХРа, а потом Союза художников. Вождям понравились льстивые портреты и воспевания линии партии, это требуется во всех «красных уголках», остальное под запретом, в самом крайнем случае усиливающему государству нужны Александры Невские П.Д. Корина. И заказов становится все меньше и меньше, а в 1941, в Ленинградскую блокаду художник умирает с голоду. Его надолго забывают. В 1967 году проходит его выставка в Новосибирске и опять тишина, до 1988 года, когда его буквально открывают заново. Показывают в Русском музее, потом в центре Помпиду, и вот он уже везде признан классиком XX века.
В 1988 я была в Русском музее на его выставке.
На тот момент мне немного приходилось видеть беспредметной живописи. Обычно это были крошечные черно-белые иллюстрации к книгам вроде «Гибель западного искусства». Очень убедительно звучал искусствовед, пишущий, что Джексон Поллак бездуховен, если иллюстрацией был исчерканный серыми и черными кляксообразными полосками квадратик 4x5 см, а о контексте искусствовед либо не знал, либо умалчивал. Впрочем, Дали ухитрился меня поразить и в таком виде. Иногда удавалось посмотреть авангардные выставки где-нибудь на окраине Питера, в московском подвальчике или в Прибалтике. Время ничуть не ослабило железные оковы идеологии, как стали вредными в 30-е годы все поиски в искусстве, так свободнее не стало. Конечно, художники все равно пытались что-то сделать, но показать сделанное им было не так-то просто. Впрочем, обычно это были поиски дизайнерские, пластические, очень формальные. Ровно наоборот требованиям официального искусства изображать социально значимое не очень криво, в этих работах вообще ничего не изображалось, но зато максимально красиво. Весь вызов был не в изображенном, а в самом факте вызова. Сегодня мне более революционером кажется Константин Васильев с его слащавыми русскими красавицами, чем все эти декоративные холсты с абстрактными пятнами. Но в 80-х инсталляции из старых стульев и поломанных игрушек мне казались откровениями и пророчествами.
И тут-то выставка русского умершего уже художника. Его аналитическое искусство явно претендовало на большее, чем просто беспредметная пластика. Но все эти странные пересечения линий и мозаика мелких цветных мазков была мне непостижима. Филонов не давался поверхностному взгляду, но я не привыкла быстро сдаваться.
Вначале я послушала восторженного экскурсовода, потом сконцентрировалась, и в какой-то момент смысл сложных филоновских формул проник в мое сознание. Его послание донеслось до меня через полстолетия. Подобный неожиданный прорыв сквозь обычную речь случался у меня и с Хлебниковым. Это был сильный, глубокий опыт, передаваемый не через обычные речь и образ, а напрямую, потоком. Через час-полтора общения с гением я вдруг устала до такой степени, что сев на лавочку безобразно заснула прямо в коридоре Русского музея. Мою выпавшую из рук сумку пинали проходящие толпы, а Филонов долго числился у меня в самых главных и самых великих.
|