Императрица

Значение: ожидается обновление

На основе: Кустодиев Б.М. "Купчиха за чаем"

Предприниматели и промышленники нового времени наследовали русским купцам. Купеческое сословие в России было самым свободным. Кроме налогов от них ничего не требовало государство. Даже из-под власти церкви они ухитрялись вывернуться, принимая старообрядчество. Купеческие жены тоже имели влияние и значение. Они становились полновластными хозяйками во время постоянных отъездов мужей по торговым делам.
Для крестьянина купечество было следующей ступенькой в иерархии. Куда более заманчивой, чем дворянство или священство, чья жизнь нередко ничем не отличалась от крестьянской. Жизнь же богатого дворянства и чиновничества не могла заинтересовать крестьян, поскольку была слишком непонятной. А жизнь царского двора в России и вовсе была тайной. Именно поэтому я решила взять для Императрицы не реальную историческую императрицу, а обобщенный образ полноты жизни.
Первое, что мгновенно всплывает в моем сознании, когда я говорю о полноте жизни – огромное полотно из Нижегородского художественного музея «Русская Венера» Б. М. Кустодиева.  Это вдохновенный, почти рубенсовский гимн женскому телу, решительная попытка проникнуть в тайну плодородия и изобилия. Но понятно, что Императрице не уместно быть голой на парадном портрете, поэтому я беру другую работу Кустодиева, где наша героиня уже пьет чай.
Борис Михайлович Кустодиев (1978-1927) еще в Академии прославился как портретист. Но даже выпускную работу он делает жанровой тематике, намереваясь отыскать образ русской жизни.
А. Бенуа: «…настоящий Кустодиев — это русская ярмарка, пестрядина, „глазастые“ ситцы, варварская „драка красок“, русский посад и русское село, с их гармониками, пряниками, расфуфыренными девками и лихими парнями… Я утверждаю, что это его настоящая сфера, его настоящая радость… Когда же он пишет модных дам и почтенных граждан, это совсем другое — скучноватый, вялый, часто даже безвкусный. И мне кажется, не в сюжете дело, а в подходе к нему»
Закончив Академию художеств с золотой медалью, художник получает возможность учиться за границей. Кустодиев едет в Париж в мастерскую Эмиля-Рене Менара, сына Рене Жозефа Менара, тоже художника, но больше известного своей книгой «Мифы в искусстве старом и новом». Кустодиева тоже интересовала мифология, и он вполне сознательно пытался сконструировать свой миф русской деревни. При этом он нигде не впадает в сказочность и псевдоисторичность. Он ищет приметы мифа, героику и мистику непосредственно внутри окружающей его среды. Спокойно и бесконфликтно образными методами он возражает поискам «аполлонического» у художников «Мира Искусства», в которое он входил, и передвижникам, критиковавшим скудость и грязь деревенской жизни. Он слушает могучую музыку «Весны священной» бестрепетно, несуетливо, но внимательно. Как никто другой, он способен уловить связь ее с Весной из сказки «Снегурочка». Очень неожиданной работы драматурга А.Н. Островского, певца мещанской и купеческой городской России. Она и сама по себе должна бы быть объектом исследований. Драматург в своих работах строго придерживался знакомой ему среды, обычно он реалистичен до приземленности, и вдруг пишет сказку на основе славянской мифологии, где совершенно неожиданно сразу спускается на глубокий уровень представлений о ирреальном. Народная сказка проще и более поверхностная, а Островский дает анализ психологических процессов практически на сегодняшнем уровне. Недаром его идеи продолжал К.С. Станиславский. Мне это кажется знаком пробуждающихся сил городской среды, знаком грядущих изменений общества.
Именно в ней и Кустодиев ищет ответов, конструируя новые мифологические мотивы. Он пытается найти основание и оправдание тому многолетнему укладу, который разрушается  у него на глазах, или зафиксировать его в легендарном, прекрасном, гармоничном виде. Он понимает, что новым общественным движениям необходима новая образность. Иногда в его образах видят иронию, поскольку они не очень согласуются с принятыми в его время эстетическими нормами, но мне кажется, что это скорее ирония над нормами, чем над моделями.
Да и кто рискнет в 1918 году насмешничать над победившей силой. Ведь образ владетельной красавицы пришел из мечты фабричных рабочих, мещан, крестьян, потерявших землю, солдат и матросов, устанавливавших в 1918 году свои порядки в России и навсегда похоронивших всех иных императриц: утонченных и большеглазых сестер милосердия, царевен Романовых, да и просто богатых фрейлин и англизированных жен успешных предпринимателей. Что делать, если такие хрупкие и нежизнеспособные плоды принесла привитая к русскому дичку ветка немецкой и английской власти в России. Еще сам привой: Елизавета и Анна, дочери не то немки, не то латышки, и Екатерина, немка, выбравшая православие и русский язык, чтобы стать по-настоящему русской царицей, был худо-бедно понятен огромной и сложной феодальной стране, плоды – уже нет. Включить Екатерину в сказку «Вечера на хуторе близ Диканьки» удается Гоголю, но какая сказка могла быть с участием бесконечных Софий-Август-Шарлотт-Фредерик-Вингельмин? Тем более, что их положение было не слишком свободным. Вот для примера отрывок из воспоминаний Тютчевой А.Ф.: «Император Николай I питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него эта была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки».
Никакой благотворительной ромашкой нельзя было прикрыть несоответствия, дисгармонии, разлада в отношениях управляющих и управляемых, верхов и низов. И Кустодиев не сочиняет сладких сказочек, как принято в его среде, он ищет, смотрит, слушает, учится. Он отвечает зову, идущему из глубин жизни. «Сегодня снова я пойду. Туда, на жизнь, на торг, на рынок. И войско песен поведу. С прибоем рынка в поединок!» (Хлебников).
В «Купчихе за чаем» нет никакой лишней власти, только женское право на свой мир и на благоденствие этого расцветающего мира. Это не византийские императрицы, кровавые и хитрые, которых изучали в гимназиях, и не их русские (а точнее немецкие) соответствия. Это несомненно вариант идеала, попытка воплотить видимый любому мужчине принцип женского. Это  – Мать добрая и порождающая, Мать-жизнь. Это отражение биологической экспансии, когда мертвые камни разрушаются, оплетаются вьюнком-камнеломкой, а над цветками вьюнка появляются пчелы и бабочки, за ними птицы и животные, и вот уже поднимается лес. Не быстрый, почти не видный глазу процесс развития и расцвета. Женщина пьет китайскую траву, слушает себя и мир, ждет в тишине, а мир зреет и спеет вокруг нее, и, может быть, в ней тоже зреет и спеет следующая жизнь, новое поколение. Ни о каких хилых, бледных, истекающих кровью от маленькой царапины принцах тут и речи быть не может, здесь территория здоровья и счастья. Более сильный образ полноты жизни, покоя, довольства и изобилия мы не скоро найдем не только в русском, но, пожалуй, и в мировом искусстве. В голодном 1918 году появление этого полотна похоже на заклинание и призыв покоя, порядка и тихого счастья.